Как я читала Евангелие

Личность и религия

Это часть программы историка и священника, Якова Кротова «С христианской точки зрения» от 30 июля 2016, где я участвую в обсуждении этой темы. Полная видиозапись: https://www.youtube.com/watch?v=GFDuYvKYK9E&t=1s

 

ЯК (Яков Кротов): Этот выпуск программы посвящен личности и религии, индивидуальности и религии. Не хочу посвящать программу корням и религии, хотя именно это отправная точка для меня лично — эмоционально и интеллектуально. У нас в студии — Михаил Ситников, Валентина Лунева и Василий Касимовский, по скайпу из Амстердама — Алла Авилова. Собственно, ее книга, посвященная индивидуальной трактовке христианства, и послужила одним толчком для программы. А вторым, (и это показывает, настолько актуальна тема) — последняя речь президента России: я слышу о духовных корнях, о самобытности, о том, что эти духовные корни – «залог процветания и благосостояния».

Алла Кузьминична, вы пишете: «Старые русские погосты, где на могилах простые кресты, всегда вызывали у меня волнение, которое никогда не возникало на мусульманских или иудейских кладбищах. Не то ли это, что называют христианскими корнями? Когда человек говорит о себе, что имеет христианские корни, это часто воспринимается другими как сентиментальность, а ведь это полноценный биографический факт, который формирует существенную часть личности. Всякая личность уходит своими корнями в историю собственной семьи, в свою культуру, где, так или иначе, сказывается присущая этой семье и культуре религиозная традиция».

 

АА (Алла Авилова): В общем, это действительно так, но это не сразу пришло мне в голову. В какой-то период жизни возникают вопросы: с чем связаны особенности моего характера, куда они уходят? Для меня «корни» – это метафора, слово, связанное с каким-то личным ощущением. И конечно, у меня было много поводов, чтобы задуматься об этом, потому что я уже давно живу в Европе, много путешествую, и постоянно возникает ощущение – «свое» и «чужое». Это такие базовые понятия, казалось бы, очень простые, но это не так.

Мне приходилось иметь дело с другими религиозными традициями, и я знаю, что, хотя это продукт чужой культуры, в чужой традиции можно найти много того, что вызывает в тебе отклик, но там всегда еще много того, что остается странным. Полной соединенности с чужой традицией я не знала. Людей моего типа я называю индивидуалами, а социологи называют их верующими без религиозной принадлежности. Я очень много общалась с такими индивидуалами и замечала, что их опыт во многом совпадает с моим собственным.

 

ЯК: Почему ваш путь в религиозность начался с кладбища и с орудия убийства? Было понимание, что это именно орудие убийства?

АА: Конечно, нет, потому что религиозные символы имеют другое содержание, чем конкретные вещи. Для меня это связано не только с историей, но и с культурой (европейской, русской), с литературой. Речь идет о переживании предания, которое было и остается преданием, во всяком случае, для меня лично, и которое, в свою очередь, вызывает массу эмоциональных цепных реакций у людей, воспитанных этой культурой, и они могут это хорошо выразить на словах, пишут об этом книги, а другие читают эти книги.

Для меня это не конкретное место казни, а нечто другое. Есть вещи, которые мы знаем из книг, из исторических исследований, а есть какие-то смыслы и значения, которые мы угадываем в образах. Корни, родство с собственной культурой — это не только язык, на котором ты говоришь, но еще и язык образов. И один из таких важных образов — это как раз образ креста, и он связан, в свою очередь, с евангельским преданием и с духовным учением, которое передает это предание.

 

ЯК: В вашей книге, по-моему, не упоминается слово «вера». То есть вы, как и Лев Толстой, кстати, провели ту же самую работу, которую производил Сэмюэл Джонсон, Вашингтон и многие персонажи XIX века.

Но главное в России – это, конечно, то, что Лев Толстой пересмотрел Евангелие: вот это не годится, это оставляем… И получается Евангелие, в котором, в общем, не во что верить, Евангелие как источник нравственного поведения, как источник человечности, но не Евангелие, где есть что-то высшее и мистическое, сверхчеловеческое, чтобы требовалась благодать, чтобы уверовать… В этом смысле то, что вы сделали для себя, это культура, а не культ, это именно религиозность, лишенная мистического начала, благодатного начала, религиозность как культурное сооружение.

АА:  Видите ли, мы пользуемся одними и теми же словами, но вкладываем в них разный смысл. Я, конечно, не согласна с тем, что вы только что сказали: что вера и религия обязательно связаны с каким-то религиозным институтом, у которого своя догматика, какая-то определенная концепция и обязательность веры.

В своей книге я как раз пыталась передать, что для меня значит такое вот мистическое, чисто евангельское воззрение, что Бог есть любовь. О том же писал в свое время и Лев Толстой. Для меня мистика здесь, а не в той части предания, где говорится о том, что Иисуса Христа распяли, а он потом восстал из мертвых, и вот теперь он соединился со своим Отцом и оттуда, с небес или из другой сферы бытия находится с нами на связи, судит нас, будет Страшный суд и так далее…

Вот это один тип веры – когда предлагается готовая вера, а ты ее просто принимаешь, и, если это удается (а удается это нечасто), то действительно принимаешь это за истину. У меня такой веры, конечно, нет.

Но и Толстой, и то, что я потом тоже, в свою очередь, попыталась сделать сама, это выделение разных потоков содержания Евангелия. С одной стороны, это жизнь Иисуса Христа, ее мистическое значение, усилие, которое в этом видится. В общем, это связано с церковным учением. А с другой стороны, духовное учение самого Иисуса Христа, не дающее определенной религиозной веры, которую нужно принимать полностью и беспрекословно.

Есть учение о непреходящем значении и смысле всякой человеческой жизни и о высшем миропорядке. Но, поскольку Евангелие написал не сам Иисус Христос, а это тоже своего рода церковный продукт, творческий продукт, то в Евангелии все это одето в церковные слова и выражения. Для меня самой это было трудно – почувствовать живое содержание в этих словах, которые звучат в церковных проповедях, песнопениях. И поэтому я свою книгу написала для неверующих, для людей, которые, так же, как и я, спотыкаются о церковную догматику и в то же время, задумываются о духовной основе своей культуры, о духовных смыслах и содержаниях собственной жизни.

 

ЯК: Известный атеист ХХ столетия Джордж Шоу говорил в одной из своих пьес устами одного из героев: «Какое право имеет кто-то делать мне то, что он хочет, чтобы было ему?»

Алла Кузьминична, тогда, может быть, по принципу бритвы Оккама, известного доминиканского философа XIV столетия, — а зачем вам корни? Чтобы любить человека, накормить голодного, напоить страждущего — зачем для этого производить титаническую работу по изучению Евангелия, по изучению иудаизма, чтению Аверинцева и так далее? Не достаточно ли для этого просто, как сказала Валентина Александровна, быть хорошо воспитанным европейцем, вообще не залезая в религиозные книжки?

АА: Сознание многослойно, и есть такой глубинный слой, который дает о себе знать в определенных ситуациях, часто — очень сложных. И также — в определенной жизненной фазе, когда уже приходит время подводить какие-то итоги и осмысливать все открытия, которые ты сделал в жизни. Вот тогда и возникает потребность глубже понять себя.

Когда я говорю про корни, это, конечно, метафора, это такое ощущение, которое рано или поздно захочется понять. Вот когда мне захотелось это понять, я, зная, куда уходит корнями моя собственная культура, перечитала Евангелие. Это не было работой, это было очень хорошее чтение, и оно мне очень многое дало.

И моя книга написана только потому, что, когда испытаешь или сделаешь что-то такое хорошее, к чему-то придешь, всегда хочется поделиться с другими. Так что все в порядке, никакой лишней работы не было. Все было хорошо.

ЯК: Но, с моей точки зрения, не было сделано необходимого. Корни – это то, что дает источник будущему. Вы анализировали свои корни, потому что кто-то записал Евангелие, описал слова и действия Иисуса из Назарета, кто-то переписывал Евангелие от руки на протяжении веков, хотя мог бы потратить это время на питье пива или игры с девушками. Кто-то строил церкви, куда мы все заходили и тоже ощущали свои корни. Кто-то хоронил покойников и ставил крест, хотя могли бы их выбросить в овраг и засыпать листьями. Это вопрос передачи.

И когда я в Евангелии читаю, что Господь Иисус просил рассказывать о воскресении (вот на Тайной вечере): что «я не бесплотный дух, я не только заповедь сострадания, — вот это кусок хлеба и это вино — вы помните, что моя кровь пролилась, что это бронзовое копье ткнулось мне вот сюда, под сердце»… Вы вспоминайте об этом; религия – это не только «делай другому добро», но это «противостань злу памятью о высшем, о том, что больше плоти и крови». Так я понимаю Евангелие. Но это понимание – результат того, что в течение двух тысяч лет кто-то пронес вот эту свечечку. А вы ее пообкорнали и говорите: ну, распятие, воскресение – это не так важно, как любить людей.

АА: Я этого и не говорила. В Евангелии много всего, и каждый имеет право брать из него то, что вызывает в нем внутренний отклик. Если я что-то для себя нашла, и это то, что перекликается с главным, с проповедью самого Иисуса, я думаю, что это уже хорошо. То, что вы говорите, это вопрос веры, и такой вот убежденной веры, как у вас, у меня нет. Поэтому я и обращаюсь к людям, которые тоже, в общем, не имеют такой веры.

Но это не значит, что один прав, а другой неправ. Каждый воспринимает это по-своему, и это замечательно. Мне кажется, просто не имеет никакого смысла спорить по вопросам веры. Вещь или не веришь – это все изнутри, это не то, что мы делаем, а то, что мы чувствуем.

 

ЯК: Я согласен, что вера… ну, не изнутри, а, скорее, свыше. Дело не в том, веруете ли вы, а в том, хотите ли вы веровать, есть ли импульс к вере. Или вы сооружаете стену и говорите себе, что вера и не нужна? Как это для вас?

АА: Для меня вера уже во внутреннем отзыве, который у меня вызывают слова «Бог есть любовь». Я думаю, что это все-таки главное в проповедях Иисуса. И его заповедь любви, соединенная с любовью к Богу, любви к ближнему, — я думаю, что это та разновидность веры, которая была ближе самому Иисусу, каким мы его знаем из Евангелия. Ведь именно об этом он говорит чаще, чем о своей крови, искуплении и так далее. И потом, как мы знаем, у Евангелия нет такого автора, которому можно задать вопрос, почему одно, другое и третье…