Невероятная  история

Фрагмент из романа «Откровение огня»

Оказавшись на кафедре через несколько дней после чаепития у Гальчикова, я спросил Глебова о кенергийцах. Он о них никогда не слышал. Я подробно рассказал ему о «разысканьях» Сизова, и спросил:

— Огонь, свет — это символика одного ряда, не правда ли? А что если кенергийское учение — разновидность исихазма?

— Не исключено, конечно, — осторожно согласился Лева. — Но совсем не обязательно. Огонь и свет относятся к универсальным символам. С тем же основанием можно предположить, что «Откровение огня» связано с зороастризмом, кабаллой или манихейством.

— Он задумался и спросил: — Вы говорите, эта традиция продержалась в Захарьинском  монастыре около трехсот лет?

— Совершенно верно. Любопытная история, правда?

— Странная история, — сказал Глебов, потом покачал головой и произнес: — Невероятная история.

Странным и невероятным было то, что кенергийцы просуществовали так долго несмотря  на многочисленные церковные чистки. Евларий появился в Захарьиной пустыни вскоре после присоединения Рязанского княжества к Московскому. В Москве в то время  сжигали еретиков, были осуждены Максим Грек и симпатизировавшие исихастам «нестяжатели», по монастырям рассылались списки отступников, священники боялись читать проповеди из-за кары за случайные ошибки, — а в не такой уж далекой от Москвы рязанской обители, вопреки усиленному надзору и жесткой унификации церкви,  жили отдельной жизнью странные затворники, знавшие святое слово «кенерга», которое было не найти ни в одной из церковных книг.

А дальше — опричнина, разгром Новгорода и его независимых от Москвы монастырей, соборное уложение о богохульниках, выискивание и уничтожение неверных и вредных книг — в ХУ11 веке строго контролировались даже книги из Киева,  наконец, раскол, — и опять ничто не затронуло Захарьину пустынь  и кенергийцев.

— Раз в десять-двадцать лет в их ряду происходили перестановки, — рассуждал Лева, — старший затворник отходил в лучший мир, его место занимал келейник, а место  последнего предоставлялось кому-то из братии. Можно представить, в каком напряжении ждали монахи объявление нового избранника. Разве такое событие осталось бы незамеченным для прихожан монастырского храма? В службах участвовала вся братия — и вдруг кто-то из монахов пропадал. Игумены могли запретить разговоры о кенергийцах инокам, но не крестьянам. А их могла вызвать и другая захарьинская традиция: «высокое пение». Вы сказали, что одно время оно было введено в службы. Неужели среди посетителей пустыни не нашлось ни одного ревнителя канона, который бы не сообщил о новшестве церковному начальству? Православие очень серьезно относится к исполнению обряда. У нас все церковные споры разгорались на этой почве. Чтобы в русском монастыре во время литургии звучало какое-то «высокое пение» — это просто немыслимо! Всякий, кто проанализирует борьбу православной церкви с ересями, скажет: кенергийцев  быть не могло! А они были! И их никто не трогал. Если придерживаться простой  »житейской логики, то возникает впечатление, что у кенергийцев имелись покровители среди влиятельных лиц церкви. Это мне кажется гораздо вероятнее, чем столь длительное неведение вышестоящих о своеобразном укладе жизни в Захарьиной пустыни. Скорее всего, это были тайные покровители, — заключил Глебов.

— С какой стати кто-то наверху стал бы покровительствовать кенергийцам?

— Можно представить себе разное. Например, такое: кенергийское учение привносило в православие что-то недостающее. Скажем, какие-то ценные богословские дополнения, которые, однако, было еще преждевременно делать общим достоянием. Это и были пресловутые тайны, которые дожидались «часа откровения».

— Каким образом покровители могли это знать? Захарьинские затворники ни с кем не общались.

— Откуда пришел Евларий — неизвестно. И с кем он был знаком — тоже. Возможно, прежде чем уйти в затвор в Захарьиной пустыни, он встречался с кем-то из высших иерархов.  Вот вы обнаружили на периферии нашей церковной жизни протянувшийся  из  шестнадцатого в восемнадцатый век никому неизвестный ряд эзотериков. А что если в среде высшего духовенства существовал параллельный ряд — такой же незаметный ?

— Еще вопрос, было ли на самом деле какое-то кенергийское учение, — высказал я свое сомнение.

— Было наверняка, — решительно заявил Лева. — Три столетия одну из келий

Захарьинского монастыря занимали менявшиеся пары затворников — учитель и ученик.  Все указывает на то, что кенергийцы были мистиками, передававшими друг другу какое-то учение.

— А почему не какие-то безобидные обряды или просто молитвы?

— Я думаю, «безобидные обряды и просто молитвы» не существуют, — мягко возразил  Лева. — Минутку…

Тут Глебов смущенно улыбнулся и опустился на свой стул — мы разговаривали, стоя у его стола.

— Поверите? У меня даже сердце закололо из-за кенергийцев…- признался он. — Не обращайте внимания, это сейчас пройдет.

— Могу себе представить вашу досаду: ведь «Откровение огня» — рукопись вашего  профиля, — посочувствовал я.

— Для меня не это как раз самое главное. Меня захватывает и одновременно выбивает из колеи другое. Монахи-эзотерики, оставившие рукопись — такого, насколько я знаю, в истории нашей культуры не было.  То что я услышал от вас о кенергийцах, заставляет думать о явлении высокой духовной культуры: длительное обучение, аскеза, абсолютный авторитет в монастыре.

— Это было не всегда, — заметил я. — Последний кенергиец, отец Михаил был полной противоположностью своих предшественников: затвора не держал, жил один, бражничал, даже издевался над самым святым — провозглашением «кенерги». Он утверждал, чтмонахи говорили это слово неверно.

— Откуда это известно?

— Из монастырской легенды. Там также сказано, что захарьинские монахи в своем благочестии были последнее время не на высоте — а значит, и кенергийцы тоже, поскольку выбирались  из братии.

Лева отвел от меня чуть приугасший взгляд и задумался. Снова подняв на меня глаза, он спохватился:

— Вы так и стоите! Я вам сейчас стул найду.

Был большой перерыв, и на кафедре, как обычно, толпился народ. Стул для меня тем не менее нашелся. Ставя его рядом со мной, Лева извинился за невнимательность — которая, надо сказать, была ему и в самом деле совершенно не свойственна.

— То, что монастырская  легенда сообщает об отце Михаиле, могло иметь совсем другое значение, — сказал Лева, когда мы уселись друг напротив друга. — Без «Откровения огня» кенергийская история вряд ли когда-нибудь прояснится. Мне кажется, я бы мог все отдать, чтобы увидеть эту рукопись…

У Глебова было чрезмерно выпуклое лицо с низким лбом. Оно выглядело бы уродливым, если бы не озарялось никогда не пропадавшей доброжелательностью к другим, что бы ни происходило. Наверное, такое свойство — знак самодостаточности. Лева расположил меня к себе с первой же минуты, и, едва познакомившись с ним, я обрел ощущение, что у меня  в Москве появился близкий человек.

Никому мне так не хотелось объявить о своей находке в АКИПе, как Глебову. И никто не имел большего права знать от меня эту новость: благодаря Леве я оказался в неизвестном мне архиве на Зубовской, а сама рукопись , к тому же, представляла для него профессиональный интерес. По всей справедливости, это он, а не я, должен был выйти на «Откровение огня». Несправедливость была такова, что Глебов даже не мог знать, что оно еще недавно хранилось в АКИПе.

Обещание Парамахину поставило меня в двусмысленное положение, и чем дольше я  сидел напротив взволнованного Левы, тем труднее мне становилось его переносить. Я  счел самым лучшим побыстрее закончить наш разговор, что и сделал. Когда я направлялся к двери, Глебов меня окликнул. Радостно глядя на меня, он объявил:

—  Если «Откровение огня» — и правда изложение эзотерического учения, то его автор известен. Возникновение рукописи оправдано только в одной ситуации, и эта ситуация,  как вы сказали, была только один раз! Вы понимаете, о чем я?

Я его понял мгновенно.  Когда посвящение в эзотерическую традицию происходит в  одном месте и в узком, замкнутом кругу, ее запись не имеет никакой функции. Она нужна, если прямая, устная передача знания от учителю к ученику стала невозможной. В ряду кенергийцев имелся только один, который оказался в подобной ситуации — тот, кто значился в нем последним. Отец Михаил не имел ученика.